его неотступно и временами чудовищно разрасталась, словно в ночном кошмаре, особенно если он сверх меры усердствовал в погоне за полезными знаниями или страдал от несварения желудка после изысканных ужинов, еще не научившись получать от них удовольствие.

Рождество он должен был, разумеется, встретить в кругу семьи – это нерушимое правило, объяснил он Элеоноре. Но если забыть о правилах, разлука с невестой в последнее время воспринималась им скорее с облегчением. Тем не менее вечные споры по пустякам, вся глупая взбалмошность домашней жизни Корбетов, пусть и облагороженная присутствием леди Марии, привели к тому, что Ральф начал мечтать о Пасхе в Форд-Бэнке почти как в былые дни.

Во время второго осеннего визита своего жениха Элеонора чутким любящим сердцем уловила его глухое раздражение по поводу всевозможных мелких огрехов в устройстве хозяйства и быта Уилкинсов и решила к его возвращению во что бы то ни стало привести все в надлежащий порядок. На этом пути она столкнулась с большими трудностями, впервые в жизни ощутив нехватку наличных средств: ей приходилось чуть ли не выпрашивать деньги на жалованье слугам, а счет за весенние семена лег на ее совесть тяжким грузом. Однако, сызмальства имея перед глазами пример методичной мисс Монро, ее воспитанница научилась считать каждый пенс.

Кроме того, Элеонора должна была приспосабливаться к постоянным перепадам в настроении отца, который пользовался любой возможностью, лишь бы не остаться с ней наедине. Сознавая это, а также то, что причина взаимного отчуждения скрыта в их ужасной совместной тайне, его дочь навсегда утратила цветущую красоту юности и даже после своего выздоровления не стала прежней Элеонорой. Конечно, посторонние списывали перемену в ее внешнем облике на болезнь. «Бедная мисс Уилкинс! – качая головой, вздыхали они. – Какая прелестная девушка была, пока не слегла с лихорадкой!»

Но молодость есть молодость – она заявляет свои права, и выражается это в известной гибкости, телесной и душевной: иногда по нескольку часов кряду Элеонора не вспоминала о кошмарной ночи. Даже когда отец отводил глаза и ночное происшествие вновь вставало перед нею, у нее были наготове разные оправдания и смягчающие обстоятельства, позволявшие трактовать смерть мистера Данстера как несчастный случай. Ей хотелось бы совершенно выкинуть из головы мучительные воспоминания, жить одним днем и ни о чем больше не думать – и еще постараться найти способ не раздражать отца. Она охотно заговорила бы с ним о больном предмете, омрачавшем их существование: ей представлялось, что своим разговором она сумела бы прогнать зловещий фантом или хотя бы сократить тот ужас, который он вселял в них, до неких естественных пропорций. Но отец всем своим видом ясно давал понять, что не желает говорить на эту тему ни сейчас, ни потом; лишь изредка, если на то была его воля, между ними возникало что-то вроде прежней доверительной беседы. До поры до времени отец не срывал на Элеоноре свое раздражение, хотя и не стеснялся говорить при ней тоном, от которого внутри у нее все сжималось. Иной раз посреди яростной тирады его взгляд случайно падал на несчастное, испуганное лицо дочери, и он резко умолкал, пытаясь совладать с собой, – его мучительные попытки нередко заканчивались слезами. Элеонора не понимала, что колебания от бешенства до жалости к себе вызваны привычкой злоупотреблять спиртными напитками. Она считала их прямым следствием неспокойной совести и как могла старалась устроить его повседневную жизнь дома так, чтобы не к чему было придраться, чтобы все шло без сучка без задоринки. Вот отчего Элеонора всегда выглядела озабоченной, сумеречной и преждевременно увядшей. Единственным ее утешением была мисс Монро. Полная неспособность гувернантки видеть глубже поверхности, с одной стороны, и ее деятельное, но тактичное участие в каждодневных заботах и хлопотах – с другой, оказались поистине бесценным даром для Элеоноры: по счастью, она могла не опасаться, что искреннее сочувствие к воспитаннице позволит мисс Монро прозреть суть вещей, как нередко случается с людьми, наделенными не только способностью к сопереживанию, но и некоторым воображением.

Несмотря на крепкие нити, связывавшие Элеонору и Диксона, они почти не разговаривали друг с другом, разве только по каким-то насущным делам, но за их молчанием стояли иные чувства – не те, которые разъединили отца и дочь. Элеонора и Диксон не могли дать волю словам, потому что сердца их переполняла жалость к оступившемуся человеку, которого оба беззаветно любили и, вопреки всему, хотели уважать.

Такова была обстановка в Форд-Бэнке, куда на Пасху приехал Ральф Корбет. К тому времени он стал желанным гостем на светских раутах, но тратить жизнь на фейерверки не входило в его планы. Он предпочитал точно рассчитывать свои силы, посещая только те дома, где с наибольшей вероятностью мог встретить людей, способных продвинуть его карьеру. Но когда ему поступило приглашение провести пасхальные каникулы в некоем имении, где как раз ожидался съезд «полезных» людей, он не позволил себе нарушить слово и отправился в Форд-Бэнк к Элеоноре. В собственных глазах он выглядел в некотором смысле жертвой долгу. Возможно, из-за этого подспудного осознания своей жертвенности ему трудно было терпеть раздражительность будущего тестя, которая теперь вымещалась даже на нем. Ральф как-то поймал себя на том, что горько сожалеет о своем опрометчивом решении связать себя помолвкой, и, с ходу не отвергнув эту мысль, позволил ей возвращаться снова и снова, пока она не завладела его рассудком. Что сулит ему помолвка с Элеонорой? Он обзаведется женой и заботами о ее хрупком здоровье, а значит, и расходами, превосходящими обычные расходы на семейную жизнь. Обзаведется тестем, которого можно считать респектабельным в лучшем случае по местным, провинциальным меркам, да и эта сомнительная респектабельность тает день ото дня из-за его недостойных, вульгарных пристрастий; не говоря о том, что из добродушного бонвивана этот джентльмен на глазах превращается в брюзгу. К тому же, ввиду очевидной перемены в семейном достатке, у Ральфа возникли сомнения относительно крупной денежной суммы, которую мистер Уилкинс обещал выплатить в качестве приданого. А сверх всего (и важнее всего!) молодого человека пугала таинственная угроза бесчестья: в любое время тайное может стать явным, и его это тоже коснется! Ральф полагал, что уже раскрыл для себя природу возможного разоблачения – бегство мистера Данстера в Америку или в иные дальние края произошло в результате его сговора с мистером Уилкинсом. Тем самым наш прозорливый законник допускал, что отец Элеоноры способен на подлый обман (вещь совершенно иного порядка, нежели то импульсивное прегрешение, которое заставляло мистера Уилкинса скатываться все ниже и ниже), и с содроганием предвидел день,